«Русь, куда ж несёшься ты?...»
Гоголь и Есенин

Кроме того, примечателен такой факт биографии поэта. В год окончания Константиновского училища (по воспоминаниям Николая Калинкина) Есенин в числе лучших учеников получил Похвальный лист и памятный подарок – портрет Гоголя: в тот год отмечалось столетие со дня рождения писателя. О том, что Гоголь был любимым писателем Есенина, неоднократно говорили его друзья: «Из классиков своим любимым писателем называл Гоголя» (Василий Наседкин); «Из писателей самое большое впечатление на него производил Гоголь, особенно «Мёртвые души».

– Замечательно! Умереть можно! Как хорошо! – цитировал он целые страницы наизусть» (Иван Старцев); «Улыбаясь и лучась глазами, Есенин говорил: – Люблю Гоголя …больше всего. Нам бы так писать!» (Иван Евдокимов); «Был восемнадцатый год. <…> Я спросил его, чем он сейчас больше всего интересуется. – Изучаю Гоголя. Это что-то изумительное! Есенин даже приостановился, а потом неподражаемо прочел несколько гоголевских фраз из описаний природы. <…> Передо мною вырос человек, до самозабвенья любящий красоту русского слова» (Николай Полетаев).

В воспоминаниях Б.А. Сорокина сохранился также один интересный эпизод, характеризующий трепетное отношение Есенина к Гоголю: «…Данилов монастырь. Старинные крепостные стены гармонируют с увядающей листвой деревьев, осеняющей бронзу и гранит намогильных памятников. Мы, постояв у могилы А.Рубинштейна, пошли к месту погребения Н.В. Гоголя. Над простой чугунной решеткой и плитой с выпуклыми буквами “Николай Васильевич Гоголь”, над зеленоватым огоньком лампадки, мерцающем в фонарике у чугунного креста, словно охраняя вечный покой великого писателя, деревья раскинули свои ветви, роняющие золотые листья. Обнажив головы, стоим потрясенные простотой этого уголка кладбища с тремя словами на бронзовой плите. Есенин, сжав побелевшими пальцами решетку, не отрываясь, смотрит на живой огонек лампады, на бронзовую плиту, усеянную оранжевыми листьями. – Да, вот она, несущаяся тройка – символ Руси… “Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух… и дают ей дорогу другие народы и государства…” Так писать – это значит верить в лучшее будущее России, – говорит он… Каждый из нас уносит надолго в своей душе память о “встрече” с гениальным автором поэмы о Руси».

Однако, несмотря на такие восторженные отзывы о Гоголе, которые сохранили для нас современники Есенина и передали в мемуарах, первое документальное, письменное упоминание Гоголя Есениным не было положительным. В апреле 1913 года в письме к своему другу Григорию Панфилову Есенин, делая критический разбор гениев мировой культуры, замечает: «Гоголь – это настоящий апостол невежества, как и назвал его Белинский в своем знаменитом письме». Есенин цитирует письмо Белинского к Гоголю от 3 июля 1847 года, в котором критик обращался к писателю в связи с выходом его книги «Выбранные места из переписки с друзьями» и по этому поводу восклицал: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов…». Для того чтобы понять, почему Есенин характеризует свое отношение к Гоголю словами Белинского, нужно обратить внимание на жизненный этап поэта, в который были написаны эти строки. В 1913 году Есенин уже живет в Москве (переехал из Константинова в 1912 году) и испытывает влияние той среды, в которой он находится. Уже в следующих письмах мы узнаем, что Есенин работает в типографии И.Д. Сытина, дружит с революционно настроенной молодежью, распространяет запрещенную литературу, агитационные листовки и что за ним даже установлена слежка. Можно понять, что в эти дни ранней юности, когда Есенин начал увлекаться социализмом и был полон надежд на преобразование России, автор книги «Выбранные места из переписки с друзьями» мог вызывать у него противоречивые чувства.

Сергей Есенин – удивительный, сложный, интересный человек. В его жизни и творчестве сочетались вещи контрастные, диаметрально противоположные. С одной стороны, он увлекается революционными идеями, а с другой стороны, например, книгу «Голубень» он хотел посвятить императрице Александре Федоровне. Так же поразительна контрастность и в творчестве Есенина. Испытывая влияние идей социализма и религиозно-философских идей начала XX века, он одновременно работает над книгой «Радуница», первым своим поэтическим сборником, который выходит в январе 1916 года. И уже об этой книге, о первой книге Сергея Есенина, можно сказать, что многое в ней говорит о влиянии Гоголя.

Впоследствии, говоря о своем первом сборнике, Есенин сопоставлял себя с Гоголем, вспоминая его книгу «Вечера на хуторе близ Диканьки». «С детства болел я мукой слова. Хотелось высказать свое и по-своему. Вот, например, знаете ли вы мою «Радуницу»? В первом издании у меня много местных, рязанских слов. Слушатели часто недоумевали, а мне это сначала нравилось. <…> Вот и Гоголь: в «Вечерах» у него много украинских слов, целый словарь понадобилось приложить…» (по воспоминаниям Ивана Розанова). Следует сказать, однако, что слушатели Есенина не только «недоумевали», но и проявляли интерес, каждая аудитория – на свой лад. Посетители литературных салонов получали удовольствие, слушая диалектную, необычную речь, так как это было им в новинку, а профессиональные критики, литераторы ценили подобные произведения Есенина как отражение особой, своеобразной языковой культуры. Например, З.Бухарова отмечала: «Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины!.. И как недалеко надо ходить за ними!.. В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных» (газ. «Петроградские ведомости», 1915, 11 июня, № 128).

Сам Есенин с ранней юности проявлял интерес к местным особенностям рязанского края, не только к диалектным словам, но и к местному фольклору. Известно, что он записывал и народные поверья, произведения рязанского фольклора, частушки. (В 1927 году сестры поэта издали сборник «Частушки родины Есенина – села Константинова»).

Чувствуя интерес публики к этой теме, Есенин обращается, по его собственному выражению, с «странной просьбой» к своей подруге Марии Бальзамовой: «Голубушка, будьте добры написать мне побольше частушек. Пожалуйста. Поскорей только».

С просьбами о присылке фольклорных материалов обращался и Гоголь к своим друзьям и близким. Можно вспомнить его письмо к матери: «…почтеннейшая маменька, мой добрый ангел-хранитель, теперь вас прошу, в свою очередь, сделать для меня величайшее из одолжений. Вы имеете тонкий, наблюдательный ум, вы много знаете обычаи и нравы малороссиян наших, и потому, я знаю, вы не откажетесь сообщать мне их в нашей переписке. Это мне очень, очень нужно».

Многие современники Есенина в своих воспоминаниях отмечают, что поэт во время публичных выступлений не только читал стихи, но и исполнял рязанские частушки.

Произведения Есенина и Гоголя глубоко связаны с народной культурой, с фольклором. «Есенин несколько раз говорил и писал о том большом влиянии, которое оказали частушки на его творчество» (С.А. Толстая-Есенина). Н.В. Гоголь при работе над своими произведениями пользовался изданиями: «Выборные российские пословицы Екатерины II», «Письмовник» Н.Г. Курганова, материалы И.Ф. Богдановича, издание Д.М. Княжева (1822), собраниями русских сказок (И.М. Снегирева, И.П. Сахарова), сборником Кирши Данилова. В письмах к своей матушке М.И. Гоголь от 30 апреля 1829 г. и 2 февраля 1830 г. он интересуется малороссийскими поверьями, обычаями, деталями быта, персонажами фольклора: «обстоятельное описание свадьбы», «все возможные поверья, обычаи», о русалках, духах и домовых, страшные сказания, предания, разные анекдоты («смешные, забавные, печальные, ужасные… все для меня имеет цену»).

Есенин и Гоголь – авторы, творчество которых глубоко связано с православной культурой. В книге «Радуница» русская природа, окружающая поэта, предстает как единый нерукотворный храм, где непрестанно совершается богослужение – растения и животные восхваляют Бога. Сам Христос, Божия Матерь и святые (Николай Чудотворец) присутствуют в этом земном мире как совершенно органическая его часть.

Сохнет стаявшая глина,
На сугорьях гниль опенок.
Пляшет ветер по равнинам,
Рыжий ласковый осленок.
Пахнет вербой и смолою,
Синь то дремлет, то вздыхает.
У лесного аналоя
Воробей псалтырь читает.
Прошлогодний лист в овраге
Средь кустов, как ворох меди.
Кто-то в солнечной сермяге
На осленке рыжем едет.
Прядь волос нежней кудели,
Но лицо его туманно.
Никнут сосны, никнут ели
И кричат ему: «Осанна!»

Ходит странник по дорогам,
Где зовут его в беде,
И с земли гуторит с богом
В белой туче-бороде.
Говорит господь с престола,
Приоткрыв окно за рай:
«О мой верный раб, Микола,
Обойди ты русский край.
Защити там в черных бедах
Скорбью вытерзанный люд.
Помолись с ним о победах
И за нищий их уют».

Также в этой книге присутствуют отсылки на иконописные образы:

Не ветры осыпают пущи,
Не листопад златит холмы.
С голубизны незримой кущи
Струятся звездные псалмы.
Я вижу – в просиничном плате,
На легкокрылых облаках,
Идет возлюбленная Мати
С пречистым Сыном на руках.
Она несет для мира снова
Распять воскресшего Христа:
«Ходи, мой сын, живи вез крова,
Зорюй и полднюй у куста».

Христианские мотивы – покаяния, примирения с врагом, всепрощения, блудного сына – встречаются в произведениях Сергея Есенина на протяжении всей его жизни, но христианская образность в 20-е годы уходит из его творчества. В творчестве же Гоголя с годами христианское начало начинает преобладать так, что он отказывается от художественной прозы, переходя на сочинения духовно- просветительские и душеполезные, назидательные и нравоучительные, в которых, однако, чувствуется сильное лирическое, поэтическое начало. Это книги – «Выбранные места из переписки с друзьями» и «Размышления над Божественной Литургией». В последние годы жизни Гоголь много размышлял о природе искусства, о способности художественного творчества искушать душу человека, приводить к греху. То, о чем так подробно размышляла М.И. Цветаева в эссе «Искусство при свете совести»:

«Один проснулся. Востроносый, восковолицый человек, жегший в камине шереметевского дома рукопись. Вторую часть “Мёртвых Душ”. Не ввести в соблазн. Пуще чем средневековое — собственноручное предание творения огню. Тот само-суд, о котором говорю, что он — единственный суд. (Позор и провал Инквизиции в том, что она сама жгла, а не доводила до сожжения — жгла рукопись, когда нужно было прожечь душу).

— Но Гоголь тогда уже был сумасшедшим.

Сумасшедший — тот, кто сжигает храм (которого не строил), чтобы прославиться. Гоголь, сжигая дело своих рук, и свою славу жег. И вспоминается мне слово одного сапожника (1920 г. Москва) — тот случай сапожника, когда он поистине выше художника. — Не мы с вами, М<арина> И<вановна>, сумасшедшие, а они недошедшие.

Эти полчаса Гоголя у камина больше сделали для добра и против искусства, чем вся долголетняя проповедь Толстого. Потому что здесь дело, наглядное дело рук, то движение руки, которого мы все жаждем и которого не перевесит ни одно «душевное движение».

Может быть, мы бы второй частью «Мертвых Душ» и не соблазнились. Достоверно — им бы радовались. Но наша та бы радость им ничто перед нашей этой радостью Гоголю, который из любви к нашим живым душам свои Мертвые — сжег. На огне собственной совести. Те были написаны чернилами.

Эти — в нас — огнем».

«Художественное творчество в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть. Чтобы быть хорошим (не вводить в соблазн малых сих), искусству пришлось бы отказаться от доброй половины всего себя. Единственный способ искусству быть заведомо-хорошим — не быть. Оно кончится с жизнью планеты».

Здесь Есенин и Гоголь совершенно противоположны друг другу. Сергей Есенин как никто другой понимал и целительную (по воспоминаниям, его волновала мысль «Можно ли стихом спасти человека?») и разрушительную силу искусства, знал, что творчество не только волшебная, но и опасная стихия, уводящая человека в запредельные сферы, где невозможно определить границу между добром и злом. В ранней юности в одном из писем Марии Бальзамовой он признавался: «Я…продал свою душу черту, и все за талант», а в стихах писал – «Пусть вся жизнь моя за песню продана…».

Однако при этом Есенин всегда подчеркивал, что искусство – главное в его жизни.

И Есенин, и Гоголь были натурами, глубоко понимающими музыку, самую суть, природу этого искусства, оба тонко чувствовали народную песню. И Есенин, и Гоголь в своих теоретико-эстетических работах размышляли о свойствах, природе, происхождении искусства музыки.

В статье «Быт и искусство» Есенин размышлял: «Действие музыки, главным образом, отражается на крови. Звуки как-то умеют и беспокоить и усмирять ее. Эту тайну знали как древние заклинатели змей, играющие на флейтах, так бессознательно знают ее и по сей день наши пастухи, играя на рожке коровам. Недаром монголы говорят, что под скрипку можно заставить плакать верблюда. Звуки умеют привязывать и развязывать, останавливать и гнать бурей. Все это уже известно давно, и на этом давно уже построены определения песен героических, эпических, надгробных и свадебных».

«Мысль об этом происхождении от древа породила вместе с музыкой и мифический эпос. Происхождение музыки от древа в наших мистериях есть самый прекраснейший ключ в наших руках от дверей закрытого храма мудрости. Без всякого Иовулла и Вейнемейнена наш народ через простой лик безымянного пастуха открыл две скрытых силы воздуха вместе. Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уж не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну: «Играй, играй, пастушок. Вылей звуками мою злую грусть. Не простую дудочку ты в руках держишь. Я когда-то была девицей. Погубили девицу сёстры. За серебряное блюдечко, за наливчатое яблочко». Здесь в одном образе тростинки слито три прозрения. Узлом слияния потустороннего мира с миром видимым является скрытая вера в переселение души. Ничто не дается без жертвы. Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть. Конечно, никакие сестры не убивали своей сестры; это убил ее в своем сердце наш творчески-жестокий народ, чтоб легче слить себя с тайной звуков и слова и овладеть ею как образом» (статья «Ключи Марии»).

В статье «Скульптура, живопись и музыка» Гоголь сопоставляет три вида искусства и пишет о музыке: «Она восторженнее, она стремительнее обеих сестер своих. Она вся - порыв; она вдруг за одним разом отрывает человека от земли его, оглушает его громом могущих звуков и разом погружает его в свой мир. Она властительно ударяет, как по клавишам, по его нервам, по всему его существованию и обращает его в один трепет. Он уже не наслаждается, он не сострадает, он сам превращается в страдание; душа его не созерцает непостижимого явления, но сама живет, живет своею жизнию, живет порывно, сокрушительно, мятежно. Невидимая, сладкогласная она проникла весь мир, разлилась и дышит в тысяче разных образов. Она томительна и мятежна… Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?».

Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
Выходи встречать к околице, красотка, жениха.
Васильками сердце светится, горит в нем бирюза.
Я играю на тальяночке про синие глаза.
То не зори в струях озера свой выткали узор,
Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор.
Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
Пусть послушает красавица прибаски жениха.

Сергей Есенин прекрасно знал творчество Гоголя. Цитаты из его произведений постоянно встречаются в переписке поэта, гоголевские фразы он использует, комментируя какие-либо личные, бытовые ситуации. Например, в 1913 году, описывая свое тоскливое настроение из-за непонимания окружающих, он пишет другу: «Все мошенники и подлецы. Есть только один порядочный человек, губернатор города NN, да и тот, по правде сказать, свинья! Так говорил Собакевич. И правда, я пока хорошего ничего не вижу». Или, например, во время заграничного путешествия Есенин начинает письмо Анатолию Мариенгофу следующим образом: «Знаете ли Вы, милостивый государь, Европу? Нет! Вы не знаете Европы. Боже мой, какое впечатление, как бьется сердце… О нет, Вы не знаете Европы!».

Не только в эпистолярном наследии Есенина, но и в его художественных произведениях встречаются отсылки к творчеству Гоголя. Отсылки на уровне темы, мотива, образа и практически прямые цитаты. Одно из самых известных стихотворений Есенина, по его собственному признанию, родилось под влиянием Гоголя. И.И. Шнейдер вспоминал: «Разбирая как-то тонкую пачку, в которой был и листок со стихотворением «Не жалею, не зову, не плачу…», тогда уже опубликованным, Есенин, зажав листок между пальцами и потряхивая им, сказал: «О, моя утраченная свежесть!…» – и вдруг дважды произнес: «Это Гоголь, Гоголь!». Потом улыбнулся и больше не сказал ни слова, погрузившись в разборку рукописей. На мою попытку расшифровать его слова ответил: «Перечитайте «Мертвые души».

Я вспомнил об этом разговоре много лет спустя, наткнувшись во вступлении к 6-й главе «Мертвых душ» на следующие строчки: "…то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!».

С.А. Толстая-Есенина вспоминала: «Есенин рассказывал <…>, что это стихотворение было написано под влиянием одного из лирических отступлений в «Мертвых душах» Гоголя. Иногда полушутя добавлял: „Вот меня хвалят за эти стихи, а не знают, что это не я, а Гоголь“. Несомненно, что лирическое отступление – начало шестой главы. Про этот отрывок Есенин говорил – «место, которое я больше всего люблю у Гоголя». Эти строки Есенин знал наизусть. «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, - любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, - все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, - ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо - я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату, или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам, или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.

Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомый деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!».

Н.И. Шубникова-Гусева в книге «Поэмы Есенина: от Пророка до Чёрного человека называет повесть Гоголя «Портрет» одним из источников поэмы Есенина «Чёрный человек», наряду с произведениями А.С. Пушкина, А. Мюссе, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова, Р.Л. Стивенсона, О. Уайльда. Исследователь пишет: «Портрет Гоголя, - как справедливо считает А.М. Марченко, - также восходит к фольклорному сюжету – сказке про художника, продавшего и свой дар, и свою душу дьяволу. <…> Портрет как бы восполняет опущенное в поэме, а именно рассказ о том, как мечтатель сельский превратился в модного поэта». А.М. Марченко подметила даже сходство героев в умении носить одежду, которое отличает Чарткова и есенинского поэта. В некоторых чертах образ «знаменитого» Сергея Есенина, созданный его современниками, по ее мнению, похож на образ Чарткова после заключения «сделки» с «чёрным человек».

Сергей Есенин настолько высоко ставил творчество Гоголя, что, желая сделать комплимент своим современникам, сравнивал их с писателем. Такое сравнение было наивысшей похвалой в глазах Есенина, но использовал он его крайне редко. Андрея Белого Есенин называл «Гоголем наших дней». 6 марта 1922 года он писал Р.В. Иванову-Разумнику: «С тоски перечитывал «Серебряного голубя». Боже, до чего все-таки изумительная вещь. Ну разве все эти Ремизовы, Замятины и Толстые (Алекс.) создали что-нибудь подобное? Да им нужно подметки целовать Белому. Все они подмастерья перед ним. А какой язык, какие лирические отступления! Умереть можно. Вот только и есть одна Радость после Гоголя».

В заключении, завершая этот краткий разговор о Есенине и Гоголе, хочется сказать, что главное свойство, объединяющее двух этих великих людей – это любовь к России. В письме к А.П. Толстому (1844 г.) Гоголь разъясняет своему корреспонденту, что такое любовь к родине, и настаивает, что любить Россию нужно и можно со всеми ее сложностями и трудностями: «Но как полюбить братьев, как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны, и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней состраданья. А состраданье есть уже начало любви». Сергей Есенин – глубоко национальный поэт. «Есенин – самый наирусский из всех русских поэтов» (Е. Евтушенко). Неоднократно сам поэт признавал, что главная тема его поэзии – тема России: «чувство родины – основное в моем творчестве». Безусловно, главная боль его жизни – боль за судьбу страны. Так же, как и Гоголь, Есенин любил Россию со всеми сложностями ее внутренней жизни и сопереживал простому русскому человеку.

Запели тесаные дроги,
Бегут равнины и кусты.
Опять часовни на дороге
И поминальные кресты.

Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка
И на известку колоколен
Невольно крестится рука.

О Русь — малиновое поле
И синь, упавшая в реку.
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.

Холодной скорби не измерить,
Ты на туманном берегу.
Но не любить тебя, не верить —
Я научиться не могу.

И не отдам я эти цепи,
И не расстанусь с долгим сном,
Когда звенят родные степи
Молитвословным ковылем.